Марина Гуссар. Размышление на фоне...

А.Н. Куприн

Олеся

Непредсказуема судьба. Иной раз самые значительные события, приходят на наживу мелкого, а то и вовсе ничтожного (с нашей точки зрения) условия, которое необходимо принять только в силу ответственности и понимания служебного долга.

Ивану Тимофеевичу, по долгу службы пришлось поселиться в глухой деревушке Волынской губернии, на окраине Полесья. Надо сказать, что принял он это предложение с воодушевлением, полагая, что в такой глуши он встретится с простыми людьми, с их обычаями, своеобразным языком. С некоторых пор Ивана Тимофеевича занимало писательство, которое требовало интересных наблюдений.

Однако, время шло, но перебродские крестьяне не собирались идти на контакт, ограничивая новое знакомство привычным приветствием: «Гай, Буг», что означало: «Помогай Бог».

Собирательный образ деревенской жизни распадался на фрагменты описаний из-под пера писательской братии, не желая вписываться в полученную настоящую реальность, за которой городской житель не видит ничего, кроме скуки. Перечитывав все книги, что были у него, Иван Тимофеевич, не желая подчиняться удручающей медлительности непривычных ритмов, пытался найти интерес в знакомстве с местной интеллигенцией.

Однако, и эти люди находились в тенетах странной обособленности, не стремясь выйти за ее рамки, будто убаюканные деревенскими ритмами, заразительно-въедливыми, медленно подступающими и плотно накрывающими человека, оставляя его сознание в изоляции от иных условий. Вероятно, в том есть резон. Для кого-то такая жизнь становится временным испытанием, и ему удается обрести в себе силы, что выдергивают его из этого пагубного созвучия, но кто-то, подчиняясь им, отдает себя во власть движениям, хаотичным и напористым, что дремлют на дне этого омута, называемого жизнью, дабы в какое-то мгновение вдруг явить бунт...

Пытался Иван Тимофеевич лечить захворавших. Он прекрасно понимал, что, имея в распоряжении только те средства, что используют для внешнего применения, помочь невозможно. К тому же, его редкие пациенты, как один, жаловались на свою хворь, мешающую им есть и даже пить, но других симптомов не называли, то ли не понимая, что от них требуют, то ли считая это нормой для состояния физического тела.

Однажды, в разговоре с конторщиком, Иван Тимофеевич услышал рассказ о его попытках исцелять деревенских жителей от всех хворей с помощью нашатыря, что и вовсе запутало не состоявшегося лекаря, согласившегося с конторщиком в том, что на них все «присохнет, как на собаке».

Ходили же они к людям образованным, испытывая к ним особое почтение, которое и давало им краткое либо устойчивое облегчение, поднимая на вибрациях искренней признательности над надоевшими хворями.

Вот так замкнутое пространство их своеобразной жизни, неожиданно приоткрылось для чувств этих людей, давая им возможность глотнуть свободы, что и становилась для них тем лекарством (из области гемеопатической), что помогало им на пути к образу человека.

Оставался лес, который сулил немало новых острых впечатлений. Иван Тимофеевич остановился на охоте, как на занятии, что поможет ему скоротать время вынужденного пребывания в непривычной, более того- незнакомой глуши. Как всегда, Судьба выбрала тот единственный вариант, который вписывался в мозаичный узор событий, неотвратимо уготованных для его пути.

А пока дул ледяной ветер, на снегу образовался твердый наст, на котором звери не оставляли следов. И вновь ожидание...

На этот раз тоскливое ожидание было нарушено появлением полесовщика Ермолы, с его неожиданным желанием научиться грамоте. Как-то Ермола застал горожанина за написанием письма. Пораженный легкостью, с какой тот справлялся с таким непростым делом, он, проживший всю жизнь среди таких же , как сам, неграмотных людей, зауважал Ивана Тимофеевича. А вместе с тем Ермолой овладела упорная идея, он, во что бы то ни стало, возжелал научиться писать свою фамилию, якобы для того, чтобы хоть кто-то в деревне мог подписать какую-нибудь бумагу. Однако, идея оказалась неприступной. Казалось, что Ермола был наглухо лишен способности к образованию. Тем не менее, в своих специфических условиях, Ермола был великолепен.

Он знал лес, умело распознавал знаки, не замеченные большинством, находясь в своей стихии, оказывался незаменимым на охоте, чутко вслушиваясь в голоса, не звучавшие для других и вглядываясь в предметы, что звучали только для него.

Охота вызывала некоторое оживление в его чувствах, обычно лениво реагирующих на мир. Ермола был молчалив, разговор давался ему с трудом. Он, не испытывая интереса к общению, надолго уходил в себя, будто его не было рядом.

И вот однажды, под настойчивое завывание ветра, Ивану Тимофеевичу остро захотелось живого слова от живого человека. И он, не особенно надеясь на успех, обратился к Ермоле с вопросом о ветре, неизвестно откуда явившемся. Неожиданно Ермола встрепенулся, обнаружив «знания», которые порой таинственностью своей тревожили людей образованных, готовых извлечь из них какую-нибудь интересную историю из серии запредельных, не поддающихся пониманию и объяснению с точки зрения людей грамотных, знакомых с законами, по которым живет мир. Ермола нарочито изобразил удивление по поводу отсутствия понимания у такого умного человека.

«Это я вам скажу, чи видьмака родилась, чи видьмак веселье справляет». Иван Тимофеевич насторожился, страшась, что молчание вновь обретет власть над Ермолой, и тот замкнется в себе, так и не рассказав историю, которую жаждал услышать горожанин.

Будучи человеком чувствительным, наделенным воображением, Иван Тимофеевич носил в себе подсознательное ожидание волшебства и это оживляло и обогащало его чувства предвкушением тонкой запредельности в грубых условиях физического мира.

Вопрос о ведьмах напросился сам собой. Ниточки судьбинной связи напряглись, создавая в человеке, ничего еще о том не ведающем, особый настрой, которому надлежало стать фоном на пути для предстоящих событий.

Как странно, что Ермола разговорился. Видно, неподдельный интерес вопрошающего создают в человеке условия для откровенности, столь не типичной для жителей этой деревни, занятых более серьезными делами, нежели «пустая болтовня». А, может быть, иная более значительная сила, нежели магнетизм собеседника, уже распростерла свою руку над событиями, готовыми вот-вот проявиться, и Ермола, не сознательно подчиняясь ей, поведал Ивану Тимофеевичу о ведьме, некогда жившей здесь, а теперь поселившейся в лесу вместе с девочкой, что приходилась ей то ли дочкой, то ли внучкой.

Мысль о том, что совсем рядом живет настоящая ведьма, взбудоражила нашего героя, пожелавшего встретиться с ней во что бы то ни стало.

Местные бабы захаживали к ней с просьбами, скрывая друг от друга эту, как они считали, порочную связь с темными силами. Ужас суеверия прочно поселился в чувствах этих людей, не обремененных интеллектом, а потому всякое слово, не осторожно произнесенное женщиной, наделенной непонятными для них способностями, становилось для них очередным свидетельством ее колдовской натуры, хотя Мануйлиха (так звали деревенскую ведьму) чаще всего не имела отношения к событиям, приходящим неожиданно, как, впрочем, все, что несет в себе задачу по пробуждению сознания, еще не пробудившегося для понимания главной стороны жизни.

Жизнь била перебродцев то неурожаем, случившимся вслед за засухой, то бесконечными ливнями, то постоянными распрями между собою и многими другими ситуациями, которые заставляли безграмотных людей задуматься над происходящим. Тьма, более густая, нежели та, которую они панически боялись, жила в них самих, ловко манипулируя их настроениями, вмешиваясь во все дела.

Ермола с презрением и негодованием отнесся к просьбе Ивана Тимофеевича о знакомстве с ведьмакой. Однако, по-своему, он был привязан к этому неожиданному приезжему человеку, поэтому агрессия, вспыхнувшая было внезапно, лишь на мгновение всколыхнула все его существо, не давая повода для дальнейшей размолвке. Время, отсчитав несколько дней, работало на создание условий, грозивших перевернуть жизнь героя, но ведь как часто гром является среди ясного неба...

На охоте Ермола был виртуозен в проявлении быстрой смекалки, ловкости, спокойной уверенности. Знание и глубокое понимание процесса творит с человеком чудеса, преображая его на глазах, заряжая изнутри той силой, что ждала только напоминания о себе, чтобы проявиться, преодолевая ночь, и тьма расступалась...

Теперь уж Ермола чувствовал свое превосходство, с достоинством объясняя своему учителю законы лесной жизни.

Зверь, выслеженный охотником, испытал на себе весь ужас гона, объединившего человека и собаку в единую агрессивную силу, нападающую под влиянием нездорового нетерпения, подкрепленного ожесточенными криками «убый, убый», - в котором глагол «убить» стал основой.

Что было в том крике, подстегивающим чувства смутные, тяжелые... Была ли в нем сознательная жажда крови невинного зверя или то был голос предков, выживающий в нелегких условиях земного мира, так или иначе, но охотник, находясь в его власти, гнал свою жертву до полного ее изнеможения, опираясь на темные сумрачные инстинкты своего существа.

Ермола, велев своему напарнику продвигаться в указанном направлении, сам продолжил поиски зайца, который чуть было не ушел, несмотря на расчеты охотника.

Иван Тимофеевич, подчинясь сказанному, побежал в сторону Ириновского шляха, пробираясь сквозь кусты, стараясь не ударить в грязь лицом. Интерес к поимке зверя все более ослабевал. Весь охотничий азарт Ивана Тимофеевича сказался в торопливых движениях, которыми он как бы компенсировал недостаток интереса истинного, всепоглощающего.

Местность, по которой приходилось бежать, была болотистой, кочковатой. Иногда ноги его соскальзывали в оставшийся снег, под которым дышала трясина. Наконец, он увидел белую хату, что стояла на сваях как сказочная избушка на курьих ножках. Решив, что это домик лесничего Иван Тимофеевич поспешил к нему.

Открыв дверь, он увидел старуху, которая занималась тем, что обдирала пух с куриных перьев, складывая его в корзину. Она продолжала обдирать пух, словно не замечая неожиданного гостя. Весь ее облик, повторивший классический образ Бабы Яги, выражал недовольство. Иван Тимофеевич сразу догадался, что попал в дом к Мануйлихе, местной ведьмаки. Однако, невозможно не обратить внимание на исключительную везучесть горожанина, пожелавшего знакомство с ведьмой и тут же получившего поддержку неожиданных сил, что привели его к избушке, затерянной среди леса (как видно сама судьба позаботилась о том, чтобы встреча состоялась, ибо очевидное ее вмешательство свидетельствует о неотвратимости события, ставшего на пути, чтобы померяться силами с тем, кого давно уж помещала она в те условия, что неумолимо приближали его к встрече грандиозной.)

Уставший горе-охотник рискнул попросить у Мануйлихи молока, но та резко ответила отказом, причем речь ее была на удивление хлесткой, уверенной, пересыпанной острыми словечками, что выдавали в ней человека нездешнего, пришлого. Нарочитое сумазбродство, стоящее за ее словами, заставило Ивана Тимофеича насторожиться: «Уж не сумашедшая ли она?» Однако, в избушке царил порядок, в котором чувствовалась рука человека разумного, хотя и своеобразного.

Мануйлиха всем своим видом демонстрировала безразличие к нуждам непрошенного гостя.

Тем не менее, вывести ее из этого состояния оказалось довольно просто. Стоило ей увидеть серебряный четвертак в руках нежданного прохожего, как глаза ее заблестели, в них появился живой интерес к монете, магнетическая сила которой была более значительна, нежели человек, вдруг появившийся в ее избушке, который и сам толком не разобрался в надобности этого знакомства. Рука ее потянулась было за монетой, но странный этот прохожий неожиданно проговорил условия для того, чтобы эта монета стала собственностью старухи: «Погадай-ка мне».

Мануйлиха заворчала, но это уже в продолжении тона, взятого в разговоре с незнакомцем. Ведьма знала, что просто так ничего не дается, и, чтобы в будущем серебряный четвертак не обернулся для нее проблемой, она должна была его заработать.

Гадала Мануйлиха без вдохновения, какое иной раз поднимало предсказателя до уровня неожиданных пророчеств. Старухе ворожьба сулила вожделенный заработок, от которого не было сил отказаться.

Кое-что в ее словах насторожило было Ивана Тимофеевича, но тут вмешательством внешних сил гадание было приостановлено. «Иди, иди, теперь, соколик», - сказала, как отрезала она, услышав молоденький звонкий голос, прозвучавший сильно и с неожиданной грацией за стенами хаты.

Старуха, с начала встречи уже увидела в пришельце угрозу для внучки, а карты, привычно брошенные рукой, подтвердили ее догадку, которую она тщательно упрятала за кисеей общих фраз, не имеющих ничего общего с предсказанием.

И вот теперь Мануйлиха, торопливо выпроваживая гостя за дверь, была не на шутку обеспокоена чем-то, что знала только она да судьба, старожившая процесс.

На пороге избушки появилась девушка, со смехом обратившаяся к Мануйлихе, называя ее бабушкой. Она держала в руках передник, из которого выглядывали три птичьих головки с красными шейками. В то время, как она объясняла старухе, что зяблики увязались за ней, так как голодны, Иван Тимофеевич молча стоял в стороне, не замеченный ею.

Но тут она увидела незнакомца. Улыбка сошла с ее лица, уступив место вопрошающему недоумению. Мануйлиха воспользовалась замешательством внучки и решительно стала выпроваживать гостя, проговаривая при этом для девушки, что барин заблудился, а теперь вот дорогу пытает...

Девушка согласилась показать дорогу незнакомцу, но прежде поместила зябликов со скворцами, сидевшими на печке. Иван Тимофеич отметил про себя бережность и ловкость движений в обращении с крошечными существами, обычно пугливыми, но, по необъяснимой причине, странно доверившимися человеку.

Выйдя за порог избушки девушка не стала провожать гостя, но толково объяснила ему дорогу. При этом она, будучи весьма сдержанной и в жестах и в словах, старалась не смотреть на человека, в котором почувствовала смутную угрозу для их жизни с бабушкой.

Ей показалось, что он непременно должен быть из местного начальства, которое всячески притесняло их. Иван Тимофеевич почувствовав настроение девушки, убедил ее в том, что он действительно заблудился и на избушку набрел случайно, хотя и собирался с ними познакомиться. А тут вот случай, который сам и распорядился незадачливого охотника привести в избушку ведьмак. Надо сказать, Случай всегда под рукой у Судьбы, которая ловко использует его в организации и движении Сил для решения неотвратимых ситуаций.

Вот и теперь, охота для приезжего горожанина оказалась лишь предлогом или средством для предназначенной встречи. Девушка, поверив объяснению, позволила человеку появляться в избушке, но только без ружья. Уже на ходу, убегая домой, она назвала свое имя...

Дома его ждал хмурый Ермола. Иван Тимофеевич бросился было рассказывать ему о своем приключении, но тот остановил его, нехотя проговорив, что сам уж догадался.

Время бойко отсчитывало мгновения наступившей весны, что по-своему преображало мир, вносило в него новые мелодии и настроения, пробуждая в людях чувствительность, что оставалась невостребованной в условиях суровой зимы, подчиняясь общему оцепенению природы.

Иван Тимофеевич постоянно думал об Олесе. Он и не заметил, как странное чувство, легко заполнившее его сердце, подчиняло все больше и больше его мысли, как все его желания, смутно бродившие в крови, вдруг трансформировались, став одним, вполне определенным, соединишим его с Олесей.

Увиденный им давно образ ударил по нервам первой же незнакомой волной, с этого мгновения смущая все его существо. Да и сама волна была сдержанной, словно испытывающей его суть и ищущей в нем того созвучия, про которое говорят: «Искра пробежала». Нельзя было сказать, что страсти вскружили ему голову, ибо отличает их нетерпение и даже некоторая лихорадочность в предвкушении свидания.

Устойчивый интерес к Олесе не отпускал его. Мысли, возвращаясь к образу девушки, ведомые властной силой, будто и независимой от их хозяина, были на высоте тех вибраций, которые овладели сердцем, не пронзенным стремительной стрелой Амура, (мастера по созданию пылких и коротких связей), но были мягко поражены силой образа, отразившего суть его обладателя.

Как всякий нормальный человек, наш герой не мог оставаться равнодушным к той стороне жизни, которая будоражила воображение своей таинственностью, что была сродни чуду, посвятившему в свое таинство избранного им.

И вот лесные тропинки, освобожденные от снега и уже просохшие под горячим весенним солнцем, готовы были вести нашего героя туда, где постоянно витали его мысли и чувства, вступившие в свои особые незримые отношения с обитателями избушки, что тоже было из области понимания запредельного, о которой не задумывался образованный горожанин, чей статус определял некоторое героическое отношение ко всем таинствам природы и человеческих отношений.

Итак, судьба продолжала свои игры. Человек, не подозревающий о ее неумолимом влиянии, ощущая себя независимым, тем не менее уже был пленен условиями игры, в которой главной приманкой для чувств был образ девушки, находившейся в обрамлении таинственности, недоступной для обычного понимания, чья странная притягательная сила исходила от тех мест и явлений, непонимание которых заставляет нас возвращаться к ним снова и снова, с такими, неизвестными нам самим чувствами, которые сочетаются в нас, приводя все существо в состояние настороженного ожидания чего-то необычного, что не пускает внутрь себя, но, создавая в нас особую атмосферу своего присутствия, приводит к предчувствию этого знания, которое всегда было в нас, но не имевшего возможности к проявлению в условиях, в которые помещен современный человек в его стремлении к цивилизации, построенной на понимании очевидности, и питающей не всегда разборчивой информацией личность. Но человеку этого мало. Душа требует своих впечатлений, тонких, забытых, но ждущих приложения. Они, эти явления, с их редкими прорывами в глубины нашей подсознательной памяти, пытаются достучаться до нее, преодолевая тяжесть условных человеческих запретов, появившихся вместе с той образованностью, что, будучи выражением личности и ее интеллекта, поставила под сомнение мир тонкий, с его явлениями, ждущими от человека мудрости. Сколько же усилий и искреннего желания требуется человеческому сознанию, чтобы принять эту правду, загнанную в тенета иных мудрствований, упростивших жизнь до состояния очевидности.

Для Ивана Тимофеевича, старенькая, затерянная среди леса избушка, стала местом вожделенным, приютившим в своих стенах двух женщин, объединенных судьбой, не милосердной к их земным условиям, но одарившей их теми неоценимыми страданиями, что незримо, но уверенно поднимают человеческие чувства на пьедистал.

Их земной путь, идущий вразрез с пониманием привычного человеческого уклада, заявлял о необычности их миропонимания, сумевшего поднять их силы над внешними неудобствами, побуждая этих двух сильных женщин к преодолению препятствий со стороны тех, кто, все еще находясь во власти суеверия, все более сгущал тьму своего сознания, ощущая себя независимым от заблуждений в понимании человеческой жизни.

Утверждая в себе тьму через отрицание важной части нашего мира, человек построил странную модель существа, замкнутого на себе, потерявшего связь с природой, и назвавшийся в своей искусственной изоляции существом высшим.

Толкнув дверь, наш герой, оказавшийся во власти серьезных судьбинных сил, увидел обитательниц временного своего пристанища за их обычными занятиями, в которых они были так естественны и непритязательны в производимом впечатлении на вошедшего, что даже неприкрытая агрессия Мануйлихи не показалась ему обидной.

Однако, предупреждение Олеси о пристрастии бабушки к чаю, помогло ему выйти довольно ловко из состояния человека, ненароком оказавшегося в положении непрошенного гостя.

В ответ на ворчание старухи, девушка примерительно обратилась к обоим, успокаивая бабушку в ее подозрениях и предлагая гостю лавку в переднем углу. Вот тут-то и пригодились гостинцы, припасенные для встречи.

Проявив нарочитое равнодушие к радушию гостя, старуха все же не устояла и выразительно взглянула на кулек с гостинцем, что обещал ей редкое удовольствие, перед которым сложно устоять детям и старикам. Агрессия, укращенная получением редкого баловства, оставила старуху, возвращая ее в состояние привычных отношений с миром.

Цепкий взгляд ведьмаки мгновенно выхватывал суть собеседника, и это позволяло ей находить для него ,, либо фразы обтекаемые, не дающие желаемой информации, либо обезоруживающие.

Но так было прежде. Теперь же Мануйлиха старела, а внучка, готовая повторить ее нелегкий путь, расцветала силой, единившей человека с миром, утверждая в них взаимопонимание.

Олеся, наделенная красотой и привлекательностью, в сочетании с естественной грацией здорового тела, с достоинством и охотой обращалась к Мудрости, заложенной в нее генетически от предков, чья жизнь несла на себе печать таинств и тех, неожиданных для большинства, знаний, огонь которых поддерживается в редких представителях земного человечества, независимо от того, понимает ли это сам человек — или нет.

Меж тем, все располагало наших героев к долгому уютному разговору, которому не грозили никакие внешние помехи, если не считать старой Мануйлихи, но и та, будучи глуховатой по возрасту, все свое внимание перенесла на интерес своей, уставшей за долгую жизнь, плоти. Чай с сахаром был для нее скромной весточкой из мира, который скупо отмерил ей крохи земного благоденствия, которого она была лишена (вот такая судьба).

Олеся пряла пряжу и под ровное жужжание веретена, подчиняясь привычному занятию, говорила с гостем уверенно, не смущаясь его образованностью, свободная от тягостного раболепия, какое частенько отличает поведение простолюдина перед человеком городским. Тема гадания, а значит предсказания, нашедшего свое в каждом из них, повернулась к нему стороной вопрошающей, к девушке — своеобразным толкованием знаков, которые она считывала, как информацию, убедительную для своего понимания, но довольно двусмысленную для вопрошающего: все в этом мире вольно и невольно стремится к удовлетворению своих потребностей. А потому, интерес, заполонивший человека образованного подталкивал его к просьбе, обращенной к Олесе: «Может быть, ты мне бросишь карты?»

Просьба, такая обычная по своей форме, неожиданно смутила девушку, ответившую отказом. На настойчивые просьбы гостя ей пришлось признаться в том, что она уже бросала на него карты, а дважды судьбу пытать нельзя. Видно, только потому и согласилась ворожея пересказать на гаданное, что ей и самой хотелось этого, да ведь и хотелось не случайно (судьба мастерски вела двух людей к событиям, назначенным им Богом.)

Олеся, преисполненная верой в предсказанное, не сомневалась ни в одном произнесенном слове, тогда, как ее собеседник пытался с нарочитой иронией несколько притушить значительность услышанного. Тем не менее, ворожея рассказала ему о том, что никак не угадаешь в человеке за одну встречу. («Это тебе карты рассказали?” “И карты тоже...»)

В подтверждение своих возможностей Олеся рассказала гостю некоторые случаи, в которых ей удавалось многое увидеть по лицу человека, в предсказании его будущего. Иван Тимофеевич проникся настроением девушки, всем своим видом проявившей под влиянием разговора покорное согласие с судьбой, наделившей ее сверхестесственными способностями.

Осеся не видела в том особенного знака, счастливо отметившего ее. Напротив, она связывала это с влиянием сил, которые были не от Бога, и став между ним и девушкой, вселяли в нее стойкую неуверенность в своем праве обращаться к Нему.

Вера в судьбу, в неотвратимость некоторых событий и понимание необходимости безоговорочного согласия с явлением таинственных сил стали для нее основой в ее отношениях с миром.

Олеся, угадавшая в собеседнике человека порядочного, приоткрылась ему, испытывая в том давнюю потребность. Она естественно, без всяких затей, приоткрыла дверь в свой мир, связь с которым считала тяжким крестом.

Меж тем, разговор этот был убедителен всех прочих возможных доводов, в пользу нагаданного. А нагадала ему девушка любовь трефовой дамы, которой суждено было случиться совсем скоро, ибо «стояла эта любовь на пороге» и сулила она много горя этой даме через Ивана Тимофеевича.

Попытался было он посмеяться над предсказанием, но Олеся не позволила, ибо нельзя к судьбе относиться несерьезно, насмешливо.

Однако, на то и была ворожея ведьмой, чтобы знать о предстоящем больше, нежели дозволено было сказать гостю. Вот потому и Мануйлиха, хоть и стара стала, но положено ей было ведать о том, что укрыто было от обычного поверхностного взгляда. Она не приняла Ивана Тимофеевича, говорила с ним дерзко, всячески подчеркивая свое недовольство появлением пришлого незнакомца.

Тем не менее, о госте позаботилась Олеся, пригласив его к ужину. Иван Тимофеич отметил про себя, как женщины ели крупничок (похлебку из гречневой крупы с курицей).

В процессе еды человек невольно раскрывает себя, обнаруживая для внимательного сотрапезника свою суть (впрочем, это касается любого занятия, которым человек оказывается всецело поглощен, вот тогда, забывая о производимом впечатлении, он становится собой.)

Если старая женщина ела торопясь, с жадностью, то девушка и тут была приятно сдержана. Казалось, Олеся получила непрохое воспитание, которое совершенно естественно держало ее человеческую суть не в строгих рамках общепринятого этикета, но в тех границах, когда все ее естество не задыхается от напряжения, не свойственного ее природе, но, напротив, чувствуя себя свободно, непринужденно, как-то неожиданно преображает все вокруг. Вот потому гость понимал, что он не делает одолжения, приняв приглашение отведать их скромную трапезу, напротив, он чувствовал некоторое облегчение от того, что ему позволили более полно ощутить атмосферу, царившую в старой лесной избушке.

Когда приходило время прощаться Иван Тимофеевич знал, что девушка проводит его. И она провожала его до Ириновского шляха, но они не находили в себе силы расстаться, разговоры продолжались. Иван Тимофеевич все больше узнавал девушку, а судьба, знавшая все наперед, уже видела зарево чувства, их объединившего. Это было чувство, достойное внимания самой Судьбы. Пылкая страсть, возникающая между мужчиной и женщиной, быстро расходует себя, взметнув коротко и жарко, в недолгом запале, огненные языки наскоро сооруженного костра земной любви, оставляя за собой чадящий, скоро остывающий след.

Чувство, рожденное в сердцах наших героев, не ограниченное лишь плоскими интересами, разгоралось устойчивым пламенем, став для каждого из них той главной преображающей силой, на фоне которой узнавание друг друга превращалось в бесконечный творческий процесс, что становится синтезом впечатлений внешних, с погружением в такие запредельные глубины, от которых кружилась голова.

Внутренний мир девушки завораживал Ивана Тимофеевича. Он ловил каждое ее слово, бывшее для него откровением в неосознанных поисках души чистой и преданной. Он понимал, что тайна, укрывшая под своими покровами существо Олеси, несет в себе тот пленительный аромат мистики, который, мудро отмеренный ее сутью, создавал атмосферу неугасающего интереса с элементами странной, но столь привлекательной необычности.

Ивану Тимофеевичу хотелось поместить девушку в иные условия, и он с готовностью рассказывал ей о Петербурге, о ее возможном замужестве, которое многое изменит в ее жизни. Иногда ему хотелось поговорить с Олесей о ее отношении с церковью, но тут девушка замыкалась, которотко бросив в ответ, что никто в их роду не венчался, мол не достойны. В такие минуты Олеся называла свои удивительные способности проклятием, хотя втайне гордилась ими, что было особенно заметно, когда речь шла о старой Мануйлихе, которой когда-то многое было дано.

Свершившаяся близость не была целью их отношений, но явилась возможностью к выражению чувств, давно назревших, но ожидающих своих сладостных мгновений, за которыми стояло твердое решение девушки встретить свою Судьбу с достоинством любящего сердца. Олеся повторяла судьбы своих близких людей, матери и бабушки.

Сердце, принявшее Любовь, стало вместилищем Судьбы, определившей нелегкую земную жизнь. Однако, цельность натуры, воспитанной в особых специфических условиях, не позволяло разменивать сокровище, данное свыше. Что до нашего героя, то и он в связке с сильной душой, был вполне искренен в своих чувствах, предлагая девушке замужество. Одних этих слов было уже достаточно, чтобы она ощутила себя счастливой, однако верность полученной стезе не отпускала ее от бабушки, старой Мануйлихи, жизненный путь которой был для внучки своеобразной школой, в которой она училась тому, чему не возможно было научиться нигде больше. Гордое смирение отличало ее высокую душу, способную на подвиг, ибо подвиг — есть сознательное запредельное выражение чувств в решении крайних ситуаций, когда человек, забывая о себе, максимально реализует свои возможности во имя однозначно понятого Блага.

Время шло. Иван Тимофеевич беспокоился по поводу окончании службы в этих краях, пытаясь склонить девушку к мысли о замужестве с ним (на что та отвечала неизменно — да ведь я тебе обузой стану).

Ворчала старуха Мануйлиха, давно уже прозревшая в эту роковую связь, сулившую Олесе нелегкую жизнь (да ведь он бросит тебя, страдала старуха), забывая, что когда-то и ей пришлось пережить разлуку. Но прежде судьба одарила ее встречей, озарившей ее сердце, ставшее чутким к тем силам, что частенько не могут достучаться до человека. Ее связь с миром, была своеобразной и по-своему полноценна той временной завершенностью, которая предполагает продолжение себя в родной кровинке, внучке.

Было в Олесе нечто царственное: во взгляде, в повадке, в независимости, казалось, сама Природа позаботилась о незримом пьедистале для души, бывшей естественной частью Мира, порой столь немилосердного для лесной красавицы, но любившего ее той Любовью, за которой стоит Сам Господь.

Все чаще между ними упоминалась церковь. Ивану Тимофеевичу, как человеку не безразличному к мнению его окружения, очень хотелось приблизить Олесю к той жизни, условия которой были ему близки и понятны.

Приближалась Троица. Июнь набирал силу. В пышном цветении трав, неумолчном жужжании пчел явно ощущалось торжество любви, раскрывающей сердца к выражению добра и света, тем единственным уникальным ключом, наделенным волшебной силой приображения. И вот однажды, Олеся, вся распахнутая для проявлений лучших настроений ее души, желая порадовать любимого человека, решила пойти в церковь. Решение это было сродни подвигу, ибо собралась она туда не в обычный день, а в праздничный. Так уж получилось (видно и тут судьба вовсю постаралась), что пришлось ей принять в этот светлый праздничный день испытания из разряда изощренных, конщунственных, нечеловеческих.

Олеся появилась в церкви уже в середине службы. Однако, появление ведьмы привело паству

в состояние агрессивного ожидания. Едва дождавшись завершения службы, только что стоявшей под куполом церкви, под беспристрастными взглядами образов, вдохнувшие аромат ладана прихожане попадают в ловушку своих страстей, выбросивших сети ровно тогда, когда девушка, не взирая на тревогу, обступившую ее со всех сторон, все же находит в себе силы, чтобы ни на одно мгновение не пожалеть и не усомниться в Любви, приведшей ее к Богу. Орава баб, в бесновании сил, их одолевших, набросилась на ведьму, никому не желавшую зла, в беспомощности заметавшейся внутри чужой диковатой ярости.

Ох, уж пировала нечисть, не ожидая такого подарка к празднику. Апофеозом глумления над человеком, непонятого темным ленивым сознанием крестьян, явился чей-то визгливый возглас: «Дегтем ее, стерву, вымазать». Метка, оставленная дегтем даже на воротах дома, считалась величайшим позором для девушки, попавшей в немилость темного слепого сознания.

Олеся едва находила силы, чтобы уворачиваться от толпы, слепо ликующей в своем витийстве. Наконец ей удалось прорвать цепь разгоряченных тел, находивших странное удовольствие от этой экзекуции.

Всю злобу подневольных рабов своей самости изливали эти немногословные существа на силу, им не понятную. Черная галдящая воронья стая, в исступлении ненависти клевала ту, что выделялась своей непохожестью, иной мастью, не признанной серой обычностью.

Израненная, захлебнувшаяся пылающей болью, она выплеснула эту боль: «Вы еще наплачитель досыта». Фраза, колючим комком вонзившаяся в пространство, была ответом на поругание. Но именно этих слов ждала обезумевшая полпа, получив якобы подтверждение своей правоты. Красная тряпка для ревущего быка была менее впечатляюща, чем фраза, брошенная в отчаянии от бессилия перед человеческой тьмой, растревоженной необычностью, ставшая поводом к обвинению души человеческой во всех преступлениях, еще не случившихся.

Страдания снимают, как шелуху, земные страсти, заставив их молчать, шлифуют грани новые души, так создавая условия для перемен, апофеозом которых станет Любовь, занявшая ей уготованный пьедистал в сердце верном и преданном. Испытания всегда даются по силе духа. Вот потому, лишь сильный духом, сумеет получить полной мерой страдания, что для него становятся купелью, окунувшись в которую он взрослеет. Особенными по силе страданий, ситуациями отмечает Господь путь того, кого любит. Подобное стремится к подобному, а потому Его Любовь находит сердце, способное Ее принять.

Любовь Олеси получила признание Бога. Судьба соединила этих двух людей ненадолго. Но этот короткий временной период вобрал в себя столько событий, что казался целой эпохой, зародившейся под эгидой Любви.

А что же Иван Тимофеевич? Олеся, ворожив на него, понимала, что ленность чувств его не способствовала победе сердца над земными страстями (сердце оставалось теплым и ленивым). Его эгоистическая любовь звучала на низкой ноте самости, которая, излишне заботясь о себе, ставила нашего героя в положение зависимое.

Судьба соединила их. Но любовь Олеси, цаственная, величественная, в своем самопожертвовании рвалась вверх, как сильная птица, познавшая свободу высот. Чувство Ивана Тимофеевича не сделало его более сильным, заставляя страдать долго, не утешительно, оставляя горечь послевкусия. И вот однажды Судьба, поджидая нашего героя, явилась на встречу не одна. Легкой печальной тенью за ней стояла разлука.

Еще сердце не успело остыть от жалости, пронзившей его при виде физических мук и душевных страданий любимой девушки, как новое испытание уже стояло на пороге, готовое переступить его именно в тот момент, когда менее всего он был готов принять его.

Удары судьбы высекают те искорки света, что либо гаснут, едва появившись, либо, разгораясь в пламя, преображают сознание человека, поднимая его на качественно новый уровень.

Иван Тимофеевич спешил в лесную избушку, что стала для него средоточием душевных мук и терзаний, его желаний и помыслов. Все это время это убогое жилище казалось ему вожделенным раем, несмотря на более, чем скромные его условия. Но именно в ее стенах, испытав и взлеты и падения, преодолевая себя в привычных земных суждениях, он встретил душу, чье достоинство явилось для него подлинным сокровищем. Он сумел рассмотреть в Олесе то главное, что составляло ее суть, что для большинства оставалось недосягаемым, ибо это большинство и по сей день страшится согласиться с тем, что кто-то в отношениях с миром, видит больше, нежели он сам, и уж тем более, сложно обывателю, вот так, запросто, расписаться в том, что чьи-то незаурядные способности служат во благо. Желание принизить, свести до своего обывательского уровня, чужие возможности, становятся мелкой местью тому, кто посмел выделиться.

Иван Тимофеевич мчался в лес, чтобы предупредить женщин об опасности, грозившей им со стороны местных жителей, остро принявших слова Олеси о воздаянии, как прямую нападку на их спорное благополучие.

Мануйлиха, заранее предупредившая Ивана Тимофеевича о возможной грозе, да еще и с градом, как в воду глядела...

Случилась гроза, обрушился град, побив жито.Теперь уж не сдобровать ведьмакам, посеявшим бурю. Но только буря эта сильнее всего по ним же и ударила. Неодолимое беспокойство наростало в нашем герое, когда увидел он, наконец, милую сердцу, избушку, приютившую странную пару, посмеявшую быть не такими, как все.

Разгоряченный быстрой ходьбой, Иван Тимофеевич толкнул дверь с готовностью распахнувшуюся настежь...

Прежде, чем глаза его увидели, сердце уже сжималось от свершившегося, ненапрасного предчувствия, оно простучало громко и стремительно, выбросив в пустоту жилища боль, тоску, страдание о потере, какой до сих пор не знавало.

Атмосфера, что казалась по-своему очаровательной, исчезла навсегда их этих стен, уступив место вошедшему запустению. Последней каплей прежнего тепла оставались скромные коралловые бусы, зацепившиеся за угол ниткой оконной рамы. Их красный, вызывающе яркий цвет, посреди беспомощно обнажившейся серости.

*****

Гранатовый браслет

А. Куприн

Можно ли дать определение чувству любви? Мне кажется, любое определение, формула, заключены в строгие смысловые рамки, выход за которые создает те отклонения от нормы, которые могут стать либо новой моделью в выражении сути определенной идеи, либо вовсе привести к потере смысла обсуждаемой темы. К тому же, если говорить именно о любви, то она, будучи проявлением вибраций Бога, не может иметь ограничения, как не имеет их Сам Источник. Тем не менее, незримый Ее Образ будоражит людей, выявляя в них те струны, что неожиданно обнаруживают себя в человеке, иногда касанием одного только слова, напомнившего о ней. Сила ее воздействия на процессы преображения столь велика, что невольно земные страсти, живущие в сердце и обременяющие его, подчиняются ей безоговорочно, поднимая чувства на тот уровень, на котором нотки страдания, земной тревоги, боли, преобразуются в Силу Радости,что неизменно сопутствует Высокой Любви.

Ощущая ее Величие и Силу, земные чувства с удовольствием повинуются ей, признавая в ней особу Царскую, милостью своей сулящую им, неожиданную, неизведанную прежде Свободу.

Поиски Любви ведут человека черед ряд влюбленностей, одухотворяя его силой, но имеющую основу земную.

Влюбленность, будучи предчувствием Высокой Любви, либо застревает в путах страстей, скоро воспламенившихся, но скоротечных в своем пылании, либо преображается в своем выражении, становясь достойной ее величества.

Еще один рассказ о Любви и нашем понимании Ее, ставшей главной его героиней.

Княгиня Вера Николаевна Шеина первой появляется на страницах этого рассказа.

История, случившаяся не по ее воле, стала для нее роковой в переоценке отношений, которые своей очевидностью не вызывали восторга ни у нее и ее близких, ни у мужа, князя Василия Львовича Шеина, имевшего статус предводителя дворянства.

Впрочем, возможно ли в этом мире найти что-либо, что случается исключительно по нашей воле, минуя замысел Бога, по законам которого строится наша жизнь. Наши планы и идеи тогда получают благоприятствие со стороны высоких сил, когда они совпадают с идеями Бога относительно нашего пути.

Однако, читатель ждет истории.

Итак, конец лета по всему северному побережью Черного моря выдался пасмурным и неприветливым, с его постоянными моросящими дождями, с ураганным ветром, неожиданно взрывающем тишину и наводящим свои порядки, с густыми туманами, навивающими тоску...

Одним словом, дачная жизнь в таких условиях сошла на нет. Дачники спешно возвращались в свои городские жилища.

Вера Николаевна не могла покинуть дачи, так как в их городском доме все еще продолжался ремонт.

… Внезапно погода изменилась, как это обычно бывает на море. Сентябрь выдался на редкость теплым и солнечным. Вера Николаевна наслаждалась наступившими прелестными днями, подарившими ей редкостное уединение и тишину и то состояние природы, которое служит прекрасным фоном для многих размышлений.

Сегодняшний день, семнадцатое сентября, был особенным, ибо совпадал с днем ее именин.

Этот день, как всегда, еще в пору детства, обещал ей нечто радостное и приятное. Подарок, оставленный для нее мужем, убедил ее в том еще больше. Жемчужные серьги грушевидной формы естественно вписались в атмосферу приподнятого ожидания. Муж уехал по делам и к обеду должен был вернуться, с самыми близкими их знакомыми

Именинница ходила по саду, срезая цветы к обеденному столу. Клумбы уже были по-осеннему небрежны. Летнее пышное цветение уступило место

А. Шенгелая в фильме "Гранатовый браслет" .

осенним цветам, вызывающе горделивым, с немного холодноватым запахом легкой грусти.

В природе воцарился Дух зрелого очарования и несомненной прелести последнего жизненного всплеска, столь трогательно уступившего в споре с ее летним ликованием.

В тишину сада неожиданно ворвались звуки автомобильного рожка. Подъезжала сестра Анна Николаевна Фриессе. Она обещала помочь Вере в ее приятных заботах по поводу гостей.

Дружба, возникшая между ними в раннем детстве, прочно объединила их в жизни взрослой. Сестры были совсем разными. Вера, похожая на красавицу мать, бывшую англичанкой, была хороша той красотой, в которой сочитание гордого холодноватого лица с неожиданной нежностью его выражения, при высокой статной фигуре, казалась более аристократичной.

В Анне доминировали татарские черты, унаследованные от отца, татарского князя. Каждая из них была по-своему очаровательной, не пытаясь затмить другую . Их союз напоминал союз цветов, в котором каждый цветок был на своем месте.

Между тем, Анна, хорошо зная вкус сестры, подарила ей прелестную вещицу, приобретенную в антикварной лавке. Это была записная книжечка с обложкой от молитвенника конца 17 века, с филигранным редким узором. Вера с удовольствием оценила изящество подарка. Мысли ее, воспорившие легкой стайкой, умчались в прошлое, в котором, возможно, руки самой королевы Антуанетты касались этой вещицы.

… Анна, вдохнувшая свежесть осеннего простора, широко разметавшегося над морем, потянулась было к обрыву, взглянула вниз и отшатнулась с побледневшим лицом, удивленно бросив сестре о том, что высота страшит, но и тянет невероятно...

Вера хорошо понимала свою сестрицу, но ее впечатления от моря, раскинувщегося под обрывом, были совсем другими. Она поделилась с сестрой о том, что море, когда она уже к нему привыкает, давит ее своей «плоской пустотой». Скрытые силы Анны, вступая в отношения с внешним миром, чувствовали его глубину, пугающую и волнующую, но властно притягательную. “Плоская пустота» моря лишь на время завораживала Веру, ибо бездонная его глубина, столь пленительная для чувств Анны, оставалась за пределами воображения милейшей Веры Николаевны, умевшей оценить внешнее изящество форм, не выходя за рамки, очерченные ее сознанием, за которыми перехватывало дух.

Отобедать предпологалось в столовой, так как каменная терраса, столь удобная для их проведения в летнее время, нынче была уже холодна.

Сестры с удовольствием и пониманием обговорили меню, среди предпологаемых блюд на столе должен был красоваться морской петух, которого с утра рыбаки принесли на кухню.

Анна, весьма любопытная к, разного рода, редкостям, тут же и потребовала, чтобы ей показали редкую добычу. Вера же была довольна тем, что стол обещал быть интересным.

Гости съезжались после пяти. Среди них был осанистый старик, генерал Аносов, которого сестры называли дедушкой, бросившись к нему с явным намерением опекать.

Первые короткие минуты застывшей чопорности, как это бывает обычно на всех застольях, незаметно истаяли. Общий разговор становился оживленней. Сам хозяин, Василий Львович Шеин, мастерски владевший искусством рассказа, им же сочиненного, завладел вниманием гостей. Он живо и даже до смешного уморительно поведал им историю из жизни присутствующих, делая акцент на мелочах, им придуманных и создающих фон для общего необидного веселья.

Часть гостей сели за покер. Вера, оставив их, собиралась уж выйти за террасу, как вдруг появилась горничная Даша и с таинственным видом передала княгине небольшой предмет, аккуратно упакованный и перевязанный розовой ленточкой.

Оказалось, что приходил посыльный. Вручив предмет для хозяйки, он тут же ушел. С тех пор прошло не менее получаса, поэтому догнать его у Даши не было шансов.

Пришлось Вере Николаевне, отправив горничную, вскрыть оставленный пакет, внутри которого оказался ювелирный футляр с браслетом из низкопробного золота, дутым, сплошь усеянным гранатами. Посреди него оказался маленький зеленый камешек в окружении пяти прекрасных гранатов, довольно крупных, вдруг оживших под действием света и полыхнувших то ли языками стреноженного огня, то ли блеснувших тяжелыми каплями крови. Странное предчувствие надвигающихся событий вдруг завладело ею. И она, торопясь, развернула наконец письмо, сопровождавшее неожиданный подарок.

Разочарование, настигшее ее, было не случайным. Нельзя сказать, что она была знакома с адресатом, однако, в ее жизнь он, с его регулярными поздравлениями, вошел еще два года до ее замужества. С тех пор адресат, имя которого оставалось для нее неизвестным, не оставлял Веру своим вниманием, что, кроме досады, ничто не вызывало в ней.

Однажды, увидев Веру Николаевну в опере, молодой человек, пленившейся ее образом, не собираясь выбираться из этого мучительного и сладкого плена для него, довольно часто напоминал о себе.

Если первые послания, передающие пылкость его настроения, несли в себе некоторый намек на ожидание взаимности, то в этом письме его признание звучало глубоко, утверждающе, но и более сдержано.

За появившейся сдержанностью, явно обозначилось понимание адресатом той обреченности, что теперь уж, после замужества княгини, стало неизменным попутчиком его преклонения перед прекрасной женщиной, влюбленной в своего мужа.

Страстная влюбленность, случившаяся вначале замужества, уступила место отношениям дружеским, основой которых было то глубокое уважение друг к другу, которое принимает статус любви для живущих в мире и согласии в семейной жизни.

Княгиня Вера Николаевна и князь Владимир Львович Шеины построили довольно прочные основания для возведения на нем их дальнейших отношений. Казалось бы, причин для беспокойства не было. Однако, чувства неизвестного адресата, ворвавшееся в жизнь Веры до замужества непрошенной встревоженной птицей, все еще привносило привкус некоторой незащищенности и незавершенности построения, в котором им предстояло жить. Где-то была брешь, которой воспользовалась сила, прозвучавшая более конкретно и решительно, не позволившая о себе забыть.

Создавалось стойкое впечатление присутствия третьего, который незримо, но настойчиво напоминал о себе, заставляя их о чем-то задуматься. О чем?

Тема любви, извечная, будоражащая души, не обошла и на этот раз гостей, не занятых игрой в покер. Предтечей ее появления стал рассказ князя Василия в его шутовской манере, приоткрывший святая святых их семью, в котором почему-то нашлось место чужому чувству, ставшему в этот знаменательный день фокусом интересов, потянувшихся к Шеиным.

Вера, обходившая гостей, уже после получения странного подарка, застала рассказ в его завершении. Настроение, появившееся в ней по прочтении очередного послания, не позволило ей в этот раз выслушать историю, приукрашенную князем, с удовольствием. Она, обратясь к нему, тихо попросила его заглянуть в ее комнату, где красноречивым свидетельством чужого почитания находился гранатовый браслет, в котором неожиданно живо пробегали пламенные красные огни, напоминавшие кровь.

Между тем, в столовой вовсю разгорелся разговор о любви. Генерал Аносов вспомнил историю из своей долгой жизни, в которой Любовь, коснувшаяся его чувств, появилась на его пути в образе существа мало убедительного, словно собранного из осколочков тех свидетельств, что составляют ее суть. Однако, ожидание Ее всякий раз преображало на некоторое время генерала, чтобы скоро исчезнуть, оставляя после себя привкус разочарования.

Провожая гостей, Вера, доверявшая искренности и честности славного старика Аносова, продолжила с ним разговор. Генерал, с удовольствием предаваясь воспоминаниям, все же не увяз в них по-стариковски. Вере было приятно, что мимо него не прошел рассказ Василия о влюбленном незнакомце. И Вера впервые поведала историю, о которой предпочитала ни с кем не делиться, человеку близкому, но все же постороннему. Она говорила и говорила, вспоминая подробности, словно пытаясь сбросить с души бремя значительности чужого чувства, вдруг пришедшего на смену той легковесности, что прежде так забавляла ее и милого Васю.

Теперь, когда на смену пылким и самоуверенным чувствам явилось глубокое повзрослевшее чувство незнакомого человека, Вера растерялась. Браслет, доставленный посыльным, оказался достаточно весомым доказательством его семилетнего внимания. Мало того, вещица эта несомненно была дорога адресату, так как принадлежала самым близким и любимым женщинам: бабушке, а затем и маме.

И вот теперь в ряду самых близких, в любви к которым он был безоговорочно уверен, стало имя княгини.

Все было слишком серьезно, чтобы о том забыть. Внутри Веры Николаевны словно появился восклицательный знак, предостерегающий от дальнейшего легкомыслия, способного превратиться в игру с чужими человеческими чувствами, что для Веры, воспитанной правильно, было недопустимо. Наконец, рассказ ее, более похожий на исповедь, был завершен.

Втайне она надеялась на объективность и мудрость старика, рассчитывая на то, что взгляд со стороны поможет приблизиться к истине, этой единственно безупречной госпоже, таившей в себе тайну отношений. К сожалению, сама истина была немногословной.

Надо сказать, генерал был откровенно озадачен услышанным рассказом, ибо за ним увидел величественный образ той самой Любви, появление которой всю жизнь ожидало его сердце. «...А по чем знать? Может быть твой жизненный путь пересекла именно Любовь, о которой грезят женщины, но на которую не способны больше мужчины», - вот фраза, ставшая для чувств княгини приговором, суть которого так и осталась пока для нее не разгаданной.

Однако, облегчения от состоявшегося разговора Вера не получила. Ситуация, ставшая центром внимания для нее и ее близких, чувствовала себя вольготно и уверенно, и не спешила стать более доступной для понимания. Она незримо витала над чувствами людей, подавляя их своей значительностью и не отпускала их, словно вступая в сговор с каждым, кто не примет ее настолько, чтобы понять важность возникших отношений.

Оказавшись на террасе, Вера с удивлением отметила, что муж Василий и брат Николай будто в продолжение ее откровений со стариком Аносовым, обсуждают появившийся браслет в их доме.

Дерзость поступка привела Николая в состояние острого возмущения, на поиски мер по пресечению данной ситуации. Ему непременно захотелось привлечь жандармского полковника к нравоучительной нотации, обращенной к возмутителю покоя этих милых людей, любивших порассуждать о высоких чувствах.

Вера Николаевна была не довольна отношением брата и его крайними настроениями, однако и она и ее муж согласились с тем, что браслет необходимо вернуть и как можно скорее.

Князь Шеин, переживая эту историю, долгое время служившую поводом для шуток и превносившую в их жизнь некоторый элемент игры с незримым адресатом, более уж не забавлялся ею, понимая, что именно сегодня была перейдена та грань, за которой могут начаться сложности. Тем не менее, Василий Львович был более милосерден к чужому чувству, в его настроениях не было ожесточенности Николая, но острая жалость завладела его сердцем, что он не желал обнаруживать.